Бес его знает, как надо договариваться с девушкой о встрече, чтобы в ее голове отложилось не только где, но и когда. Я проторчал у станции метро почти час, позвонил ее матери, бабушке и даже подруге, походил туда-сюда еще и решил заняться чем-нибудь более продуктивным. Таким образом, будучи неподалеку, совершенно спонтанно зашел к приятелю в радиостудию, выслушал дежурные сплетни, полюбовался на древний пульт с чарующим осциллографом, потребил литр кофе и хотел уже было отвалить, как выяснилось, что чуваки, пришедшие на запись, не могут больше задерживать работу отсутствием гитариста. Тут Лен сурово им предложил либо брать меня в долю, либо освободить помещение. Добрый парень, он даже не справился, хочу ли я расчехлять инструмент ради этих отрубей.
С отрубями мы быстро выкурили полпачки и объяснились по поводу их намерений записать пару песенок. Гитарист их подвел не со зла, а только из манеры нервно напиваться перед ответственными мероприятиями, что кое-что говорило об их уровне. Время шло, мы быстро прогнали их опусы, отрепетировали прямо на месте непонятку с замедлением ритма, и записали нечто под дурацким названием, и второе, безымянное тягомотное произведение.
Я в тысячный раз поклялся себе завязать с музыкальной карьерой, после того, как охломоны ушли. Принес себе и Лену по два стаканчика кофе и начал ныть про отстойный уровень всего окружающего. Флегматичный Лен пускал дым кольцами, кивал, и вроде даже разделял мои претензии к миру, пока не явился какой-то чин с заданием. Тут Лен сделался прыток, пригладил сальные волосы, убрал с пульта пепельницу и даже вытер мокрые круги от размокших стаканчиков, после чего я усек, что однозначно пора убираться восвояси.
На улице я подвел итог - голоден, руки трясутся, свет фонарей равнодушен, и идти особенно некуда. Звонки в ряд мест из обшарпанной телефонной будки тоже не изменили ситуации. Оставался самый проигрышный вариант, и я поплелся на вокзал.
В поезде было почему-то холодней, чем на улице, сквозило отовсюду. Ко мне подсел потертый человек, осклабился и спросил, пялясь на чехол, исполняю ли "Вечер на вилле", тут пришлось быстро соврать, что гитара не моя, просто просили отвезти, после чего он потерял интерес. Знаем мы таких, домогаются, требуют развлечь, и даже не хотят понимать, что гитара без комбика звучать не может.
Субурбия уже устроилась спать, когда я добрался до халупы знакомого, из-за черной бороды похожего на турка, от этого носившего соответственную кличку. Он был ожесточенно-весел, как всегда, в доме было натоплено и светло, из двух его жен присутствовала только тихая, светловолосая, с прозрачными глазами навыкате, и я почти расслабился. Риша положила в миску картошки, несмотря на мои отнекивания добавила шматок мяса, и налила невозможно крепкий сладкий чай. Она наверняка кокетничала, да я не в состоянии был заметить, размякнув в тепле.
Турок жил непонятными махинациями, приторговывал наркотой, боялся всего на свете и, как и я, собирал коллекцию пластинок и магнитофонных записей, в ней случались настоящие раритеты. После пары разбавленных косячков он поставил, видимо с каким-то расчетом, запись от которой я гарантированно начинал душевно метаться и задавать проклятые вопросы.
- Бери-ка пяточку, - он протянул самокрутку, - гостям самое лучшее!
- Турок, зачем мы слушаем музыку? - я начал те самые проклятые вопросы, которые имели тенденцию плохо заканчиваться для всех участвующих в беседе.
- Зачем-зачем... Нам нравится, это, понимаешь ли, одно из наслаждений жизни.
- Мне вот больно слушать, слышать и не иметь возможности так сыграть.
- Ты гребаный зануда, а я гедонист. Думаешь, я смотрю на роскошную женщину и уныло думаю, что никогда ее не заполучу? Хрен тебе, я просто любуюсь и имею ее во всех позициях вот здесь, - Турок постучал по виску, - мечты это еще одна радость жизни, данная нам в ощущениях.
Какое-то время мы молчали, было слышно только музыку и как Турок с шипением втягивает дым сквозь зубы. Тихо за стол подсела Риша, положила на скатерть что-то, завернутое в пестрый платок.
- Хочешь, чтобы я погадала? Не бойся, совсем плохое не скажу, - она отмахнула с неприязнью дым этаким девичьим, очаровательным и неэффективным движением.
- Если не нравятся мои расклады, то лучше нагадай скорую кончину, - я хотел засмеяться, но закашлялся, а Риша сделала страшные глаза и неожиданно гневно дала мне подзатыльник.
- Довыпендриваешься! Хочешь быть гребаным правильным рокером и рано сдохнуть?
- Не знаю, чего хочу. Чего-то совсем другого, - виновато ответил я, подавляя кашель.
- Заткнитесь вы оба! О! Начинается! - Турок закатил глаза, помахивая мундштуком в такт песне, и мы тоже растворились в мелодии, которую человек придумать просто не мог, мог лишь подслушать гармонию небесных сфер.
Перед тем, как перевернуть пластинку, Турок удалился в отхожее место, я же вышел на улицу и стал смотреть на острые осколки звезд. От ветра ли, или от переизбытка дыма слезились глаза, я совершенно не хотел и в то же время страстно желал продолжить прослушивание концерта, стоял и мерно похрустывал чем-то вроде стекла под подошвой, как вдруг сзади прижалась Риша и обхватила обеими руками. Я понял, что гадания не избежать, ведь она достаточно серьезно относилась к таким вещам.
В душной и прокуренной комнате мы зажгли свечи, дым пластами проплывал сквозь слабый дрожащий свет, смешиваясь с вязкой мелодией. Риша попросила меня сделать какие-то странные действия, я безучастно покорился, витая мыслями где-то поодаль, и она стала раскладывать свои карты.
- Сколько тебе лет? - Риша посмотрела мне в глаза особым, гадалкиным взором, который проявляется только при свечах.
- Все еще двадцать один.
- Ты хочешь встретить любовь всей жизни? - При этих словах Турок придушенно захихикал, уж не знаю, какие циничные образы пронеслись в его чернявой укуренной башке.
- Нет, Риша, это невозможно, поэтому не хочу.
- Хочешь славы, богатства? - Тут настала моя очередь усмехнуться, определенно я этого не желал.
Музыка негромко пульсировала, время ползло, я теребил гитару, почти беззвучно подыгрывая, терялся в своих мыслях, пытаясь определить, почему на самом деле не верю в возможность маленького персонального счастья. Пластинка закончилась, Турок отправился подбросить угля в печку, Риша все еще манипулировала с картами и чирикала на краю газеты пометки. Внезапно она сгребла все в кучку и выпрямила спину.
- Вот и ясно стало про тебя. Просто божий светлый день.
- Да ну! - Я скорчил рожу, обозначающую скорбную мину врача у постели умирающего. - Без всяких карт и рентгена меня видно напросвет, Ришенька! Скажешь что-нибудь новое?
- Новое или нет, а кое-что скажу. Турок? Иди сюда тоже, читать книгу судеб. Волочи тушу уже, не то настроение уйдет!
Под нашими скептическими взглядами Риша приосанилась и сделала многозначительную паузу. Я закурил, пытаясь рассмотреть каракули, нарисованные на газете, Турок развалился на стуле, выкатив волосатое пузо, и захрустел яблоком.
- Скажу покороче то, что увидела, только не делай выводов на скорую руку. Ты неприкаянный. Твоя звезда тоже блуждает по небу, оттого ей нет названия. Людям с тобой нечего делить, уж не обессудь, чего не дано, того не дано. Будешь влюбляться, и не будешь любим, будешь начинать и не сможешь закончить, твой путь все время смещается. Тебя будут предавать, как предавали до сих пор, но ты не способен чувствовать боль в полную силу, потому что удар приходится каждый раз в точку, которую ты уже покинул.
- Зачем же я такой существую? Ни себе, ни другим не в радость? - Я почувствовал. что невольно начинаю ерничать.
- Про это я знать не могу - божий промысел. Слышал слова такие? Существуешь для какой-то миссии, и баста. Вот еще что: у таких, как ты, и свои радости есть, все в мире сбалансировано, только не пытайся лезть в чужую личину, притворяться кем-то. Ничего больше не скажу, мал еще.
- Риша, не обижайся, но это все было давно ясно, без красивых слов и карт при свечах. - Я ощутил разочарование и пустоту, непонятно почему. - Хорошо посидели, теперь давайте поспим хоть немного, сил нет.
Ночь была еще вовсю черна, часа четыре, и мы в молчании улеглись на здоровенный "сексодром", как называл свою тахту Турок, причем я отгородился от хозяина подушкой, зная его неразборчивость в связях. Здоровенная бобина на магнитофоне вращалась, тихо напевая о лете, о свободе, я полудремал, странным образом чувствуя себя где-то еще, впрочем такое бывает от усталости.
Часов в десять, стараясь никого не потревожить, я выполз в ванную и облил голову ледяной водой, затем в прихожей спер старый свитер второй жены, увел из кастрюли две картофелины и через час голосовал на шоссе, щурясь от недосыпа и ослепительного осеннего солнца, цепляясь за чехол с гитарой, как за последнее, что связывает меня с этим миром. Риша уязвила своей болтовней, я и не знал, что настолько легко читаюсь, и от этого совсем странно себя вел садясь в машину, будто лазутчик, пытаясь поддержать беседу с водителем.
Там, в далеком городе, люди предпочитают говорить на другом языке, никто меня не знает. Я надеялся сменить точку еще раз, к чему бы это ни привело, нащупать новый курс, и что-то подсказывало - уже вскоре гитара не сможет оставаться со мной. А музыка? Музыка?
Я уснул на заднем сиденье, притулившись к большой корзине, и дорога постепенно превратилась в нотный стан, на котором телеграфными столбами, сараями, железнодорожными переездами было записано что-то, что я никогда не смогу сыграть как следует.